Неточные совпадения
Они
были на
другом конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в темных платьях (они прежде
были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это
были Кити и няня. Дождь уже
переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья
был сух, но на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже не
было, они всё еще стояли в том же положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.
Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я
перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей братье рифмачам
Кричит: «Да
перестаньте плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о
былом:
Довольно,
пойте о
другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли,
друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...
Прежде и после погребения я не
переставал плакать и
был грустен, но мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на
других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих.
Туробоев отошел в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал мужика, широкоплечего, в пышной шапке сивых волос, в красной рубахе без пояса; полторы ноги его
были одеты синими штанами. В одной руке он держал нож, в
другой — деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая на господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него
было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он
перестал говорить, брови его угрюмо нахмурились.
— Люди могут
быть укрощены только религией, — говорил Муромский, стуча одним указательным пальцем о
другой, пальцы
были тонкие, неровные и желтые, точно корни петрушки. — Под укрощением я понимаю организацию людей для борьбы с их же эгоизмом. На войне человек
перестает быть эгоистом…
Страннее всего то, что она
перестала уважать свое прошедшее, даже стала его стыдиться с тех пор, как стала неразлучна с Штольцем, как он овладел ее жизнью. Узнай барон, например, или
другой кто-нибудь, она бы, конечно, смутилась, ей
было бы неловко, но она не терзалась бы так, как терзается теперь при мысли, что об этом узнает Штольц.
— Всего! Если не всего, так многого! И до сих пор не добилась, чтоб вы поберегли себя… хоть для меня,
перестали бы «вспрыскивать мозги» и остались здесь,
были бы, как
другие…
— Болен,
друг, ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а как вот тут сел, и распухли. Это у меня с прошлого самого четверга, как стали градусы (NB то
есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч, в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот теперь помогать
перестала. Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки
едят… По ночам-то и не сплю.
Мы сидели с ней на террасе, под нашими старыми липами, и читали этот роман, и солнце тоже закатывалось, и вдруг мы
перестали читать и сказали
друг другу, что и мы
будем также добрыми, что и мы
будем прекрасными, — я тогда в университет готовился и…
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время
было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь
другое?
Друг на
друга почти не глядели,
перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или
другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Там гаснет огонь машины и зажигается
другой, огонь очага или камина; там англичанин
перестает быть администратором, купцом, дипломатом и делается человеком,
другом, любовником, нежным, откровенным, доверчивым, и как ревниво охраняет он свой алтарь!
Перестал же он верить себе, а стал верить
другим потому, что жить, веря себе,
было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же
другим, решать нечего
было, всё уже
было решено и решено
было всегда против духовного и в пользу животного я.
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор
другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея
был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
Он испытывал к ней теперь чувство такое, какого он никогда не испытывал прежде ни к ней ни к кому-либо
другому, в котором не
было ничего личного: он ничего не желал себе от нее, а желал только того, чтобы она
перестала быть такою, какою она
была теперь, чтобы она пробудилась и стала такою, какою она
была прежде.
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего с старушкой, и семилетней девочки, бывшей с ней же в тюрьме, потому что не с кем
было оставить их, — так же, как и
другие, смотрела в окно, но не
переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на то, что говорили со двора проходившие арестанты.
Один
был молодой человек, красный, очевидно в жару,
другой — старик, не
переставая охавший.
Возражение это имело бы значение, если бы
было доказано, что наказание уменьшает преступления, исправляет преступников; но когда доказано совершенно обратное, и явно, что не во власти одних людей исправлять
других, то единственное разумное, что вы можете сделать, это то, чтобы
перестать делать то, что не только бесполезно, но вредно и, кроме того, безнравственно и жестоко.
Девочка, сообразив выражение лица отца и матери, разрешила вопрос так, что это
были люди совсем
другие, чем ее родители и их знакомые, что это
были дурные люди, и что потому с ними именно так и надо поступать, как поступлено с ними. И потому девочке
было только страшно, и она рада
была, когда этих людей
перестало быть видно.
Но и в Узле и в Гарчиках прежнего Привалова больше не
было, а
был совсем
другой человек, которого трудно
было узнать: он не
переставал пить после Ирбитской ярмарки.
Выступление
было назначено на
другой день, но осуществить его не удалось из-за весьма ненастной погоды. Наконец 4 сентября дождь
перестал. Тогда мы собрали свои котомки и после полудня выступили в дальний путь.
У
другой бабы, молодой женщины лет двадцати пяти, глаза
были красны и влажны, и все лицо опухло от плача; поравнявшись с нами, она
перестала голосить и закрылась рукавом…
На
другой день, 31 мая, чуть только стало светать, я бросился к окну. Дождь
перестал, но погода
была хмурая, сырая. Туман, как саван, окутал горы. Сквозь него слабо виднелись долина, лес и какие-то постройки на берегу реки.
На
другой день мы доехали до станции Шмаковка. Отсюда должно
было начаться путешествие. Ночью дождь
перестал, и погода немного разгулялась. Солнце ярко светило. Смоченная водой листва блестела, как лакированная. От земли подымался пар… Стрелки встретили нас и указали нам квартиру.
Утром перед восходом солнца дождь
перестал, но вода в реке начала прибывать, и потому надо
было торопиться с переправой. В этом случае значительную помощь оказали нам гольды. Быстро, без проволочек, они перебросили на
другую сторону все наши грузы. Слабенькую лошадь переправили в поводу рядом с лодкой, а остальные переплыли сами.
На
другой день
была назначена дневка. Я велел людям осмотреть седла, просушить то, что промокло, и почистить винтовки. Дождь
перестал; свежий северо-западный ветер разогнал тучи; выглянуло солнце.
Тотчас мы стали сушиться. От намокшей одежды клубами повалил пар. Дым костра относило то в одну, то в
другую сторону. Это
был верный признак, что дождь скоро
перестанет. Действительно, через полчаса он превратился в изморось. С деревьев продолжали падать еще крупные капли.
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам и селам и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде не виновата, и ты, мой
друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не
было нужды, надобно
было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «
перестань плакать, — как
перестанешь, так и не о чем
будет плакать».
Когда он
был в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться
другие уроки, и вот уже два года
перестал нуждаться и больше года жил на одной квартире, но не в одной, а в двух разных комнатах, — значит, не бедно, — с
другим таким же счастливцем Кирсановым.
Зато на
другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила о себе: вместо моря и неба, земли и дали
была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: «Если ты думаешь, что я
перестану, ты ошибаешься, я не
перестану». В семь часов поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Через несколько месяцев он
был мною недоволен, через несколько
других он меня ненавидел, и я не только не ходил на его обеды, но вовсе
перестал к нему ходить. Проезд наследника спас меня от его преследований, как мы увидим после.
На
другой день, в обеденную пору бубенчики
перестали позванивать, мы
были у подъезда Кетчера. Я велел его вызвать. Неделю тому назад, когда он меня оставил во Владимире, о моем приезде не
было даже предположения, а потому он так удивился, увидя меня, что сначала не сказал ни слова, а потом покатился со смеху, но вскоре принял озабоченный вид и повел меня к себе. Когда мы
были в его комнате, он, тщательно запирая дверь на ключ, спросил меня...
«Чем лучше
быть: генералом или архиереем?» — мелькало у меня в голове; но вопрос этот уже бесчисленное множество раз разрешался мною то в том, то в
другом смысле, а потом и он
перестал интересовать.
Самодурство и образование — вещи сами по себе противоположные, и потому столкновение между ними, очевидно, должно кончиться подчинением одного
другому: или самодур проникнется началами образованности и тогда
перестанет быть самодуром, или он образование сделает слугою своей прихоти, причем, разумеется, останется прежним невеждою.
Тоцкий до того
было уже струсил, что даже и Епанчину
перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим
друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
Белоярцев в это время хотя и
перестал почти совсем бояться Лизы и даже опять самым искренним образом желал, чтобы ее не
было в Доме, но, с одной стороны, ему хотелось, пригласив Помаду, показать Лизе свое доброжелательство и поворот к простоте, а с
другой — непрезентабельная фигура застенчивого и неладного Помады давала ему возможность погулять за глаза на его счет и показать гражданам, что вот-де у нашей умницы какие
друзья.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно
было смотреть. Лицо у нее
было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а
другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не
переставая слабо и безумно улыбаться. Издали
было видно, что ей холодно.
Наконец, «Зеркало добродетели»
перестало поглощать мое внимание и удовлетворять моему ребячьему любопытству, мне захотелось почитать
других книжек, а взять их решительно
было негде; тех книг, которые читывали иногда мой отец и мать, мне читать не позволяли.
— Я вовсе не хотел оскорбить тебя,
друг мой, — отвечал он, — напротив, я о тебе сожалею. Ты приготовляешься к такому шагу в жизни, при котором пора бы уже
перестать быть таким легкомысленным мальчиком. Вот моя мысль. Я смеялся невольно и совсем не хотел оскорблять тебя.
— Помилуйте! прекраснейшие люди! С тех самых пор, как умер Скачков… словно рукой сняло!
Пить совсем даже
перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько! И как, сударь, благодеяния-то делает! Одна рука дает,
другая не ведает!
И стали к портному и к Ивану ходить, и стали понимать, и поняли, и бросили курить,
пить, ругаться скверными словами, стали
друг другу помогать. И
перестали ходить в церковь и снесли попу иконы. И стало таких дворов 17. Всех 65 душ. И испугался священник и донес архиерею. Архиерей подумал, как
быть, и решил послать в село архимандрита Мисаила, бывшего законоучителем в гимназии.
Другая цель ее
была в том, чтобы
перестать быть богатой.
Пролежал он таким образом, покуда не почувствовал, что пальто на нем промокло. И все время, не
переставая, мучительно спрашивал себя:"Что я теперь делать
буду? как глаза в люди покажу?"В сущности, ведь он и не любил Феклиньи, а только, наравне с
другими, чувствовал себя неловко, когда она, проходя мимо, выступала задорною поступью, поводила глазами и сквозь зубы (острые, как у белки) цедила:"ишь, черт лохматый, пялы-то выпучил!"
— Э, полно! Порядочная женщина, разглядев дурака,
перестанет им заниматься, особенно при свидетелях: самолюбие не позволит. Тут же около
будет другой, поумнее и покрасивее: она посовестится, скорей бросит. Вот для этого я и выбрал тебя.
—
Перестань,
перестань, Саша, — заговорила она торопливо, — что ты это накликаешь на свою голову! Нет, нет! что бы ни
было, если случится этакой грех, пусть я одна страдаю. Ты молод, только что начинаешь жить,
будут у тебя и
друзья, женишься — молодая жена заменит тебе и мать, и все… Нет! Пусть благословит тебя бог, как я тебя благословляю.
Частые переходы от задумчивости к тому роду ее странной, неловкой веселости, про которую я уже говорил, повторение любимых слов и оборотов речи папа, продолжение с
другими начатых с папа разговоров — все это, если б действующим лицом
был не мой отец и я бы
был постарше, объяснило бы мне отношения папа и Авдотьи Васильевны, но я ничего не подозревал в то время, даже и тогда, когда при мне папа, получив какое-то письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им и до конца августа
перестал ездить к Епифановым.
Александров и вместе с ним
другие усердные слушатели отца Иванцова-Платонова очень скоро отошли от него и
перестали им интересоваться. Старый мудрый протоиерей не обратил никакого внимания на это охлаждение. Он в этом отношении
был похож на одного древнего философа, который сказал как-то: «Я не говорю для толпы. Я говорю для немногих. Мне достаточно даже одного слушателя. Если же и одного нет — я говорю для самого себя».
Двадцативосьмилетнее девичество сделало еще стремительнее в ней эту наклонность, и поэтому брак с Ченцовым, столь давно и с такой страстью ею любимым,
был блаженством, при котором для нее все
другое перестало существовать.
Заповедь эта имеет ни больше, ни меньше значения, чем и все
другие, и человек, преступивший по слабости какую бы то ни
было заповедь, а также и заповедь о непротивлении, не
перестает быть христианином, если он правильно верит.
Но чем ближе подходило время моего отъезда, тем больший ужас одиночества и большая тоска овладевали мною. Решение жениться с каждым днем крепло в моей душе, и под конец я уже
перестал видеть в нем дерзкий вызов обществу. «Женятся же хорошие и ученые люди на швейках, на горничных, — утешал я себя, — и живут прекрасно и до конца дней своих благословляют судьбу, толкнувшую их на это решение. Не
буду же я несчастнее
других, в самом деле?»